[chudodvor]

все, я дошла до ручки: я готова признать, что у меня кризис жанра. я не знаю, что писать в дайри, я не могу писать стихи, прозу, рецепты готовки разбитого хрусталя и т.д., не могу рисовать, разговаривать в асе, писать письма и прочая, и прочая. в общем, все, что требует хоть какой-то созидательности вызывает у меня большую тоску и РЫБУ.
созидание вызывает у меня рыбу.

чтобы искупить свою вину перед совестью,

вот

Рыжий Горбоносый шел, вскинув руки и приоткрыв рот. Он ходил рядом с нами кругами, забрасывая всех комьями грязи из-под ботинок.
Заухали хлопушки заутренней. Мимо нас, шлепая черными юбками об бока, прошла группка монахинь.
Рядом со мной стояла Шинель, дружески мигая сигареткой. Иногда она сверкала мне золочеными глазами, а медные пуговицы поблескивали в такт затяжкам.
Горбоносый опустил руки и круглоглазое лицо, прижал ладони к щекам и долго искал их взглядом; поскользнулся в грязи и замахал локтями, не отнимая рук от лица; растянулся на земле и испачкал свои рыжие волосы в вязкой земляной жиже. Даже будучи тщательно промоченной дождем, она была сухой и грубой, будто кто-то пытался размочить бетон.
Воздух вокруг плотнел, и тучи с неба спускались на наши головы, покрывая их туманом.
- Дождит. Скоро зашумит, - длинный, как колокольня, Колокол Никола немым пальцем тыкал в шепелявые юбки монахинь, - Ой черно, ой черно ноне…
Я закрыла глаза. Шинель сидела на дубовой тахте и слепо перебирала рукавами в воздухе. Я легла рядом, по-змеиному обвившись вокруг нее. Шинель вздохнула и нашептала мне сонную молитву; накрыла рукавом мое лицо и замерла. Над нами стоял Рыжий Горбоносый с Фонарем в руке, качавшимся вместе с плоскогубым лицом. Под рукавом было нечем дышать, глотка загорелась, и воздух внутри меня превратился в пар. Я скинула руку Шинели и открыла глаза.
Начался дождь, все заморгали и оскалили зубы.
Монахини вышли вперед и зашагали ровными мокрыми шагами. «Шлеп, шлеп, шлеп…» Юбки бились друг о друга, монахини щурились и искали вдалеке свет Фонаря. Перед нами была черная дорога, серое небо и радужные тучи, скатывающиеся по носу густыми каплями.
Шли молча – все искали взглядом Фонарь. Горбоносый смущенно брел в стороне от нас, иногда кидая в меня круглый взгляд – он знал, что стоял надо мной-змеей и душащей меня Шинелью.
Мы редко помнили чужие видения, да и свои часто забывали. Мы встречались там, где были Спящими Пилигримами, где наша мнительная реальность отдыхала от нас. На самом деле все, чем мы были – это бесконечный путь Фонаря, за которым шла толпа, петляя в дождливом тумане.
Мои видения были чередой комнат, напоминавших то темницы, то Висячие Сады. Где-то там я была кубом, вжимающимся в свои стенки и выгибающимся под тяжестью кружащего в воздухе песка.
Мало кто из нас видел солнце. Оно блестело стеклом в наших узничьих комнатах, отражалось в лужах, в глазах жен и мужей-пилигримов, которые не отпускали нас даже в самых далеких видениях. Фонарь, ведущий нас за собой, был похож на желтое пятно, разрывающееся солнечными палками-лучами, ветками, на которых гроздьями сидели черные монахини с устремленными в небо, в сторону носа, зубами.
Колокол Никола очнулся и спрятал руки в полах халата. Не смотря на хлюпанье земли под его ногами, был слышен перезвон маленьких золотых колокольчиков, которые он выносил из каждого виденного лже-сна. Привязанные друг к другу за шелковую ниточку, колокольчики золотили туман вокруг Николы, и те, кто шел сзади, иногда принимали его за Фонарь. У Николы были большие круглые руки, рот-прямоугольник с вырывающимися наружу розовыми деснами. Он улыбался чаще других; его улыбка напоминала зевок бегемота. Колокол Никола прятался в вышине своего тела и золоте колокольчиков, гулко хохотал и ронял свой смех на всех, особенно на Шинель. Та смеялась высоким голосом, даже визгливым, прячась за сигареткой и переливаясь медными пуговицами. «Ой, обронил!» - шлепал Никола и вытирал большелобую голову круглой ладошкой. От этого жеста лицо у него было очень блестящее.

В землю с липким звуком врезались обеденные хлопушки.
Мы шли медленно, молча, волоча ноги и редко перебирая руками в воздухе. Меж халатов, пальто, рыцарских лат, ряс, платьев блуждала кошка, одиноко мяукая. Ее «мяу» разносилось по окрестностям, теребя тучи за хвосты. Мимо прошли монахини, позвякивая железными крестами на старушечьей груди. Кошка подняла хвост и скрылась под одной из звенящих юбок.
Фонарь блестел тоскливо, слабо и очень уж серо. А скоро и совсем пропал. По толпе прошел шепоток; и без того круглые глаза Рыжего Горбоносого стали похожи на два стынущих солнца. Он спрятал подбородок на груди и сжал детские губы; где-то внутри он стоял надо мной с Фонарем и дышал Шинели в затылок.
Вдалеке мы увидели разгорающееся пламя спичечных коробков.
- Фонарь потух, - Любая Вера теребила лоснящийся локоть пижамной рубашки. – Хотят новый зажечь, ироды…
Маленькая фигурка ее вздрогнула, правые пальцы захватили в плен левое запястье наподобие браслета и беспокойно заерзали.
Мимо нас промчалась с улюлюканьями и хохотом пестрая толпа, держащая на руках бледного паренька с липкими глазками. В руках он держал маленькую лампадку, изо всех сил стараясь нести ее прямо перед собой, но толпа качала его из стороны в сторону, и лампадка то и дело стукала кого-нибудь по голове, огонь потухал, и краснощекой красавице, что бежала подле, приходилось вновь ее зажигать. В руках она держала несколько коробков спичек, еще несколько десятков были тщательно распиханы по карманам, запазухам, отворотам одежды. Когда огонь потухал, девица краснела еще пуще, резво подбегала к липкоглазому парню и протягивала ему руки, будто приглашая его в свои объятия. Когда лампадка опять была зажжена, девица, потупив глаза, отбегала в сторону, и марафон продолжался.
Любая Вера и Никола побежали за проходящими мимо монахинями. Горбоносый пятился в сторону и вжимал руки в карманы, пытаясь засунуть их туда по локоть.
Дождь закончился. Мы стояли, угадывая мысли друг друга.
Любая Вера прибежала, лоснясь раскрасневшимся лицом. Она позвала нас за собой, куда-то в сторону от дороги.
- Интересно, кто протоптал эту трассу?
- Мы сворачиваем с золотого запаса ног.
Дальше шли по чему-то, что должно было быть растениями. Нечто среднее между репейником и осокой колосилось у нас под ногами.
- Раньше мы шли по костям, теперь идем по медным рудникам. Наверное, когда-то трава действительно была зеленой, - Шинель метнула горящий окурок в небо.
- Прекрати, - сосредоточенность на согласных звуках. Летящий огонек вызывал прямые ассоциации с Фонарем. – Монахи теряют Бога, мухи теряют крылья, а людские сердца замирают при виде окурка в небе.

все равно я не допишу такими темпами. три месяца оно лежало, а потом я-таки удосужилась признать, что моя муза куда-то исчезла. точнее, когда музы-то наконец появились, желание о них создавать исчезло. осталось только желание ими упиваться. что я и делаю. с успехом.
та-дам.